если угодно.
– Давно ли вы знаете мсье Бландуа?
– Около года. Мистеру Флинтвинчу нетрудно установить по своим книгам, когда именно и от кого этот человек получил рекомендательное письмо, по которому явился к нам из Парижа. Если вы что-нибудь можете из этого вывести, – добавила миссис Кленнэм. – Мы не могли вывести ровно ничего.
– Он бывал у вас часто?
– Нет. Всего дважды. В тот раз, с письмом, и…
– В этот раз, – подсказал мистер Флинтвинч.
– И в этот раз.
– А позвольте узнать, сударыня, – сказал мистер Доррит, который, вновь обретя свой апломб, вообразил себя чем-то вроде высшего полицейского чина и все больше входил в эту роль, – позвольте узнать, в интересах джентльмена, которому я имею честь оказывать – кха – покровительство, или поддержку, или, скажем просто, – кха – гостеприимство – да, гостеприимство, – в тот вечер, о котором идет речь в этом печатном листке, мсье Бландуа привела сюда деловая надобность?
– Да – с его точки зрения, деловая, – отвечала миссис Кленнэм.
– А – кха – простите – могу ли я спросить, какая именно?
– Нет.
Барьер, воздвигнутый этим лаконичным ответом, был явно непреодолим.
– Нам уже задавали этот вопрос, – сказала миссис Кленнэм, – и ответ был тот же: нет. Мы не привыкли делать достоянием всего города свои деловые операции, пусть даже самые незначительные. И потому мы говорим: нет.
– Мне важно знать, были ли, например, при нем деньги, – сказал мистер Доррит.
– Если и были, то он их получил не здесь, сэр; мы ему денег не давали.
– Я полагаю, – заметил мистер Доррит, переводя взгляд с миссис Кленнэм на мистера Флинтвинча и с мистера Флинтвинча на миссис Кленнэм, – что вы не в состоянии объяснить себе эту тайну.
– А почему вы так полагаете? – спросила миссис Кленнэм.
Опешив от суровой прямоты этого вопроса, мистер Доррит не мог сказать, почему он так полагает.
– Я все объясняю себе очень просто, сэр, – продолжала миссис Кленнэм после паузы, вызванной замешательством мистера Доррита, – одно из двух: либо этот человек путешествует где-то, либо где-то намеренно скрывается.
– А вам известны причины, которые – кха – побуждали бы его скрываться?
– Нет.
Такое же «нет», как прежде, такой же непреодолимый барьер.
– Вы спрашивали о том, могу ли я объяснить себе исчезновение этого человека, – холодно напомнила миссис Кленнэм, – а не о том, могу ли я объяснить это вам. Вам я ничего объяснять не собираюсь, сэр. Было бы так же неуместно с моей стороны предлагать объяснения, как с вашей – требовать их.
Мистер Доррит слегка поклонился, как бы прося извинения. Затем он отступил на шаг, намереваясь сказать, что не имеет больше вопросов, и тут ему бросилась в глаза ее поза угрюмого ожидания и мрачная сосредоточенность, с которой она рассматривала одну точку на полу; то же сосредоточенное ожидание было написано на лице у мистера Флинтвинча, который стоял поодаль и тоже смотрел в пол, поскребывая правой рукой подбородок.
Вдруг миссис Эффери (старуха с передником, конечно, была она) выронила из рук подсвечник и громко вскрикнула:
– Опять! Господи боже, опять! Вот, Иеремия! Слышишь!
Если и донесся в эту минуту какой-то звук, он был таким тихим, что лишь привычно настороженное ухо миссис Эффери могло уловить его; однако и мистеру Дорриту почудилось что-то похожее на шуршанье сухой листвы. Страх миссис Эффери на несколько мгновений как бы передался остальным, и они все трое замерли, прислушиваясь.
Мистер Флинтвинч опомнился первым.
– Эффери, старуха, – сказал он, подступая к ней со сжатыми кулаками и весь дрожа, так ему не терпелось хорошенько ее встряхнуть, – ты опять за свое. Того и гляди начнешь расхаживать во сне и повторять все свои старые штуки. Придется, видно, тебя полечить. Вот я провожу джентльмена и тогда займусь твоим лечением, голубушка, всерьез займусь!
Эта перспектива ничуть не воодушевила миссис Эффери; но Иеремия не стал распространяться о своих целительных средствах, а взял другую свечу со столика миссис Кленнэм и сказал:
– Прикажете посветить вам, сэр?
Мистеру Дорриту оставалось только поблагодарить и удалиться, что он и сделал. Мистер Флинтвинч, не теряя минуты, захлопнул за ним дверь и запер ее на все замки. В воротах мистер Доррит снова столкнулся с двумя давешними прохожими, которые тотчас же разошлись в разные стороны. Кабриолет дожидался его на улице; он сел и уехал.
По дороге возница рассказал, что эти двое подходили к нему в отсутствие седока и заставили назвать свое имя, номер кабриолета и адрес, а также сказать, где он посадил мистера Доррита, в котором часу был вызван со стоянки и каким путем ехал. Это известие еще усугубило тревожное чувство, не покидавшее мистера Доррита, когда он думал о приключениях минувшего вечера, сидя в кресле у камина, и поздней, уже лежа в постели. Всю ночь он бродил по мрачному дому, видел две фигуры, застывшие в угрюмом ожидании, слышал крик старухи в переднике, напуганной неведомым шумом, и находил труп Бландуа то зарытым в погребе, то замурованным в стене.
Глава XVIII
Воздушный замок
Есть свои заботы у богатых и знатных. Едва мистер Доррит тронулся в обратный путь, как утешавшая его мысль, что он так и не назвал себя Кленнэму и К° и не упомянул о своем знакомстве с навязчивым господином, носившим ту же фамилию, была вытеснена мучительными колебаниями: ехать ли мимо Маршалси или выбрать кружную дорогу, чтобы не видеть знакомых стен. В конце концов он склонился к последнему решению и немало удивил возницу, сердито раскричавшись, когда тот направился было к Лондонскому мосту, с тем чтобы потом проехать по мосту Ватерлоо – путь, который привел бы их чуть не к самым воротам тюрьмы. Но ему пришлось выдержать борьбу с самим собой, и по какой-то причине – а может быть, и вовсе без причины – его томило глухое недовольство. Весь следующий день ему было не по себе, и даже за обедом у Мердла он то и дело возвращался к своим вчерашним раздумьям, чудовищно неуместным в избранном обществе, которое его окружало. Его бросало в жар от одной догадки, что подумал бы мажордом, если бы тяжелый взгляд упомянутой важной особы мог проникнуть в эти раздумья.
Прощальный банкет был неслыханно великолепен и послужил достойным апофеозом пребывания мистера Доррита в Лондоне. Фанни блистала молодостью и красотой и при этом держалась так уверенно и свободно, как будто была замужем лет двадцать. Он чувствовал, что со спокойной душой может оставить ее одну на путях светской славы (не отказываясь, впрочем, от своего отеческого покровительства), и только жалел, что другая его дочь не такова – хотя и отдавал должное скромным достоинствам своей любимицы.
– Душа моя, – сказал он Фанни, прощаясь, – мы ждем, что ты – кха – поддержишь достоинство семьи и – кхм – всегда